Всякий раз, когда происходит массовое убийство, в моей голове начинает метаться неясная мысль — как маленький зверек по клетке, как белка. Что же это? Да зачем же это? Как же это остановить?
Зачем же эти 260 погибших (а на самом деле больше) на музыкальном фестивале в Реиме? Зачем 400 погибших в Буче? Как это возможно? 334 погибших в Беслане — как так? 2977 человек, погибших 11 сентября 2001 года при атаке на башни-близнецы в Нью-Йорке, — почему?
Многочисленные комментаторы, которые начинают немедленно рассуждать о трагедии, сливаясь в какофонический хор, говорят всё не то, всё не о том: о политических и финансовых целях ХАМАС и о поддержке Ирана, об имперской политике России и дефиниции слова «геноцид» — всё не то.
Всё не о том!
Вопрос — что творилось в головах у людей, которые решили пострелять в танцующих молодых людей? Вопрос — какому извращению подверглась психика российских солдат в Буче, чтобы пытать гражданских, расстреливать их на улицах и сбрасывать во рвы?
Эта моя мечущаяся в голове мысль, как правило, приходит к тому, что дело не в геополитических, религиозных или национальных разногласиях. Бессмысленная жестокость, думаю я, коренится в сердцах человеков — надо что-то сделать с сердцами.
Надо каждому ребенку еще в детском саду и в школе разъяснить, как хрупка, как трепетна, как невозвратна жизнь. Каждому солдату на политических занятиях надо дать понять, что пущенная им пуля, снаряд, ракета полетят не в какой-то мифический «коллективный Запад», «воинствующий сионизм» или «радикальный ислам», а в конкретную Рахиль, восемнадцатилетнюю танцовщицу с татуировкой дракона и колечком в пупке, в конкретного Али, школьника, младшего из четырех братьев, в конкретную Лизу, девочку с синдромом Дауна, которую мама везет гулять на коляске…
Надо объяснить — мечется моя мысль и осекается, замирает. Потому что нечестно думать, будто солдаты не понимают, что они стреляют в живых людей.
Всё они понимают. Им нравится убивать. Убивая, они испытывают восторг от чувства собственной правоты и какой-то еще особенный неизвестный мне восторг убийства.
Упоение жестокостью.
Наивно думать, будто массовые убийства возможны оттого, что технический прогресс сделал оружие дальнобойным и убийца не видит жертву. До сих пор в африканских этнических войнах резню устраивают ножами. Тысячелетиями массовые убийства совершались холодным оружием, лицом к лицу, под крики жертвы о пощаде. Бессмысленная жестокость — это свойство человеческого сердца, от которого настолько нет никакого средства, что никто даже не пытается про это говорить.
Пометавшись в моей голове тщетно, как белка по клетке, мысль о бессмысленной жестокости утомляет меня, и я засыпаю. В такие ночи, в ночи после массовых убийств, мне часто снится один и тот же повторяющийся сон.
Как будто я на площади. У реки. Площадь запружена людьми в ярких одеждах. Мужчины, женщины, старики, дети в очень ярких одеждах. Их убивают солдаты, расстреливают, закалывают штыками, загоняют в автобусы и взрывают автобус. Мне снится бессмысленно жестокая резня.
А чуть в отдалении стоят несколько человек. Я называю их «праведники» по библейскому слову, что если найдется в городе десять праведников, то город устоит. Праведники поют. Они поют без слов, мычат какую-то скорбную мелодию, напоминающую «Журавлей» Яна Френкеля или музыку Джона Уильямса к фильму «Список Шиндлера». Они поют, и там во сне это кажется мне самым уместным, самым важным посреди бессмысленно жестокой резни, самым действенным, чтобы резня остановилась, убийцы ужаснулись, а жертвы утешились.
Во сне я подхожу к праведникам, пытаюсь петь вместе с ними, но никогда не попадаю в тон.
И еще вот что. Этот сон повторяется. Я давно посчитал праведников. Их семь. Их не десять.
Их недостаточно.
